В «школьную эпоху» моего сына (60–70-е)
личные волнения и общая атмосфера были более или
менее сглажены. Притом в дальней от столиц
провинции – то туркменский Ашхабад, то
тихоокеанский Владивосток… Проблема, конечно,
существовала, но в замкнутых контурах.
Туркменские подростки и юноши покуривали
«планчик», становясь мрачновато-настороженными
и возбужденно-активными на ночных городских
улицах. Маково-конопляная растительность на
клочках неучтенных оазисов накладывала свою
дурманную печать. «Терьячный позыв» имел в том
числе корни и в народной деревенской медицине,
когда в сельском многодетном доме вместо соски
дитяте совали жвачку с терьячком для снятия боли
или излишней резвости, досаждавшей родителям.
Ребеночек затихал и посапывал, так что это было
чисто бытовое средство. Но нас вдали от этого
местного быта, в европейской диаспоре, опасности
такого рода мало касались.
«Закрытый порт Владивосток» с его прелестями и
опасностями мы тоже как-то проскочили, может,
потому, что все свободное сыновнее время
проходило в семье – походы на природу, к морю или
в тайгу, загрузка музыкальной школой –
практически всегда в поле зрения. Поскольку
пресса эту зловещую тему не ввинчивала в наше
сознание, оно как-то не воспалялось. Конечно,
«случаи» то и дело долетали до слуха, но
происходили они с такими аутсайдерами, что тоже
чудились инопланетными. Разумеется,
бдительность с возрастом росла, обнюхивание и
осматривание на предмет табачного или винного
духа осуществлялись неукоснительно, но главное
– верилось в чистые, оскорбленные недоверием
глаза тинейджера, поклонника «Машины времени»:
«Я честно говорю! Мне в лифте ехать противно, если
кто-то курил!». Хотелось верить, что это на всю
жизнь. И на сердце становилось спокойней.
Прошли годы. «Эпоха внуков» словно
распахнула ящик Пандоры. Информационная атака,
моральные вольности на экране и в жизни, почти
легальные волны наркотрафиков, детская
безнадзорность, родительский аутизм – какое-то
роковое цунами! Казалось, что одновременно с
информационным табу на щекотливые темы рухнули и
все табу практические. Трудно даже было понять,
что чем вызвано – свобода информации реальными
бедами или реальные беды свободой информации…
Вот тут вправду охватила волна паники. Это уже не
герметичная беда для изгойных слоев общества и
«компетентных органов», а мировой сквозняк.
Резко желтеющие пресса и ТВ назойливо (словно
инструктируя) вещали, как хитроумны маленькие
наркоманы, как ловко маскируются они в классах и
во дворах под обычных и даже примерных детей, как
ухищренно вовлекают в гиблое дело сверстников.
Главная ценность этих откровений – показ
подозрительных признаков у «клюнувшего»
ребенка. И вот началось обнюхивание,
осматривание, ощупывание внуков после прихода из
школы, с гулянья, с разных увеселительных
мероприятий. Искали расширенные зрачки,
покрасневшие белки, исследовали разные царапины
на руках и ногах, замеряли возбудимость или
апатию… И все устрашающее, представьте,
находили. Это же какие-то электромоторы с
переменным током! Да еще после 7-го класса
(поочередно) ароматны, как целый боксерский зал,
начинается бурное гормоноизвержение, ни о какой
апатии и речи нет, рвутся во двор к друзьям… К
тому же ушлые и самолюбивые, чуть что – в позу
оскорбленного достоинства: «Я что, наркоша
вареный? Вы что, меня проверяете? За человека не
считаете? Я наркотики ненавижу – и вас вместе с
ними: верить человеку не умеете!». И уж такая
сцена у фонтана – прямо на заслуженного артиста.
Пришлось перейти на «секретную миссию». Нагло
хихикают: да видим мы ваши хитрости, да че вы
боитесь, все «нормально» у нас, не путаемся с этой
гадостью!
А кто из них не приносит взрослым такие
клятвенные заверения с самыми честными глазами,
оскорбленными гнусным неверием? Вопрос еще в том,
заметьте, чтобы было перед кем доказывать свою
невинность… Мы таки довольствовались
отсутствием явных визуальных, парфюмных и прочих
улик. Но мысль, что делать и куда бросаться, «если
бы», все равно не оставляла и сверлила
растревоженное воображение. Есть ли у нас
знакомый врач-нарколог, достойный доверия? Или
обращаться «куда попало» в лечебное учреждение?
В частное или государственное? К счастью, мелко
крестясь, не пришлось. Но превентивные беседы
имели место, и лично мне самому наиболее
убедительным казался следующий спич уже вполне
зрелому тинейджеру: «Раз уж ты так разоблачил
нашу слежку, говорим напрямую. Я не спрашиваю про
твоих товарищей, есть среди них предлагающие
«курнуть» или нет. Чтобы тебя не ставить в роль
доносчика. Но знай одно. Каждому скучно одному
лезть в могилу. Он хочет еще кого-то с собой
прихватить за компанию. И вот не будь тем дураком,
которого тянут, как теленка, держись за жизнь
крепче».
Не знаю, как пойдет дело теперь, при
предлагаемом тестировании школьников, когда
улики будут налицо. И решил взять интервью… у
собственного внука, виновника тех (к счастью,
беспочвенных) терзаний, ныне вполне выросшего,
работающего, почти 25-летнего гражданина.
– Ну-ка припомни, где ты впервые услышал о
наркотиках – в школе, дома или на улице?
– На улице, во дворе, от друзей…
– Когда?
– Классе примерно в девятом…
– И что, в школе до этого ни звука об этом не
прозвучало?
– О наркотиках вообще за всю учебу ни звука, до
самого выпуска.
– Я-то думал, вас там по этому поводу непрерывно
терзают, столько страхов носилось вокруг… (Годы
учебы – практически все 90-е.) А как же весь этот
«здоровый образ жизни»?
– О курении, алкоголе – да, и лекции, и всякие
страшилки. О наркотиках – будто их нет.
– Ну а у вас в своей среде кто-то был замечен?
– В моей среде – нет…
– А вот это «на улице», «от друзей»? Какие были
разговоры? Были употреблявшие?
– «Подсевших» среди моих дружков совсем не было,
может, кто-то пробовал, но не признавался.
Говорили так, теоретически.
– И что же говорили?
Тут он, к изумлению моему, прочитал такую
квалифицированную лекцию о видах зелья и стадиях
зависимости, что позавидовал бы штатный
нарколог. Кому на каком этапе и от какого
употребления приходит полный конец. При этом, как
утверждала улица, многое зависит от организма:
есть «восприимчивые», которые легко
подсаживаются, и есть «невосприимчивые», которых
не тянет, даже если попробуют. Еще улица
склонялась к версии, что «покурить травку» –
совсем не то же самое, что колоться или глотать
губительную химию. Курение, мол, не тянет к
непременному повторению и доставляет
«удовольствие» эмоционального возбуждения
время от времени, независимо от перерывов… А
кое-кого совсем «не берет», так что незачем и
деньги швырять.
– А ты как считаешь: почему этого избежал?
– Ну… Во-первых, уколов боюсь… Во-вторых, никто
реально ничего такого не предлагал… В-третьих,
очень дорого стоит: где такие деньги? В-четвертых,
и в голове не было: мы в баскетбол на школьном
дворе все время играли, только о нем думали, так
что зря вы меня каждый раз так обнюхивали…
Пронесло, значит. А может, и не зря. Может, этот
компонент сыграл свою роль. Спрашиваю, какая
обстановка в той же школе сейчас и пойдет ли на
пользу тестирование нынешних школьников.
– Я могу только по младшим братьям своих друзей
судить, сам в школе давно не бывал. Но впечатление
такое, что проблема сильно помолодела. К девятому
классу они уже пробуют все на свете, уже
«образумливаются» и бросают «пить и материться».
Малышня рвется «в люди»: «курить» у нее модно –
авторитета, что ли, придает пузанчикам…
Может, проблема в том, что авторитет правильного
решения сложного уравнения, теоремы или задачи,
авторитет блестящего сочинения по Гоголю за
подвиг не считается? Тогда это проблема всей
школы и системы взглядов… Ну а как же с
тестированием?
– Только вред, нам так кажется… Могут и
ошибиться, но главное, если кого застукают, а он
случайно подзалетел или раз попробовал, потом
сам бросит, на нем клеймо на всю жизнь поставят.
Он даже не заметит, как в какие-нибудь
характеристики или справки попадет – и будет за
ним уже всю жизнь тащиться: то в институте жизнь
испортит, то на работу не возьмут – сейчас же
никакой интимности быть не может… Появляется
самая настоящая дискриминация.
«Так что же нам делать?» – как вопрошал
еще теоретик и практик марксизма. Может, хоть
этот страх пожизненной «дискриминации» будет
остерегать детей и подстегивать родителей
обнюхивать их превентивно? Впрочем, дело-то
добровольное, насколько предполагается. Каков
будет «улов» и какой переполох в связи с ним?
Может, кто-то скажет: никакой добровольности,
всех подряд, как на глистов, и все средства на
излечение и искоренение, невзирая на моральные
последствия… Не знаешь, что думать, когда все
кажутся правыми в одном пожаре. Кроме тех, кто
подбрасывает в него смертоносное горючее.
…Иду мимо одной московской церквушки. Зашел
посмотреть древность. Среди молящихся крутится
светленький, проникновенный парнишка, к каждому
подходит и шепчет: «Помогите домой в Пензу
добраться, на билет не хватает». И ко мне тоже.
Печально знакомая схема – так же подходят эти
проникновенные, порой довольно интеллигентные
юноши (к сожалению, и девушки) возле касс метро
или электрички: помогите студентам доехать. Люди
чуть поопытней уже знают: молодежь добывает «на
дозу». Иногда коришь себя за недоверие добрым
нуждающимся и делишься монетой. Но тут видишь как
бы предпоследнюю степень реального отчаяния.
Явно страдающий бедолажка, в глазах боль и тоска,
в движениях униженная суетливость… И знает,
хитрован, куда кинуться – к более жалостливым.
Искалеченный организм жадно требует, вот-вот
доведет либо до комы, либо до исступления – там и
на старушку в подворотне недолго броситься,
вырвать сумку с пенсией… Не знаю, как у кого, у
меня жалость на первом месте. И поделюсь
десяткой… Беда, беда, беда! Как тонущему руку
протянуть.
Что в этом случае сказать самому себе?
И сказал так: окажись мой собственный внук (не дай
бог) в этой плачевной роли, желал бы я ему
получить от кого-нибудь эту милостыню? Одобрил бы
того, кто подал в страждущую руку?
И ответил сам себе со всей, может быть, скорбной
жестокостью: нет, не пожелал бы чужой руке дать
это спасительное на этот момент подаяние. Нет и
нет. Сначала отрезать от всех источников, от всех
щелей, от злых и «добреньких», отрезать до полной
непротекаемости и недостижимости. Потом
смотреть, что дальше. По боевой обстановке.
Утопия? Не знаю. Иду от церкви по горбатому
пресненскому переулку – чувствую, крапивница
шпарит кожу. Может, неправильно поступил, может,
правильно – одно ясно: еще один рядом гибнет…
Таковы вкратце мысли «удачно непричастного»…